Попробуем взглянуть в этом ракурсе на стихотворение Иосифа Бродского «Посвящается Ялте» (1969). По размеру оно приближается к поэме, поэтому ограничусь ссылкой – жмите на название.
Стихотворению посвящена специальная статья Льва Лосева «Иосиф Бродский. Посвящается логике» (1978), в которой разбирается содержание описываемых в стихотворении событий. В том духе, что «...Жанр новеллы Бродского – антидетектив. Собственно проблемы детектива как такового автора мало интересовали, и он не замышлял ни пародии, ни полемики с популярным жанром. То, что его интересует в самом деле, – это логика, а детектив атакуется именно как самая неприступная твердыня логики и фактов...».
В содержании торта-стихотворения Л.Лосева занимает логика восприятия, коммуникации и движения мысли персонажей, а также «авторская рефлексия» по этому поводу.
Но вот тема вишенки остается не раскрытой.
И так как Лосев в своем анализе поэтического текста вовсе не обращается к понятию «красоты», нам сейчас придется пробираться к этому понятию без всякой логики, почти на ощупь.
Довольно скоро начинаешь чувствовать: строй речи в «Посвящается Ялте» подчеркнуто прозаичен. Здесь как-то не очень бросается в глаза «иноходь» языка и меньше тех резких расширений образного пространства резкими метафорами, которые порой так обильны в поэзии Бродского.
Напротив, слог повествования в этом стихотворении подчинен автоматизму, «накатанности» простых разговорных конструкций. Но зато чрезвычайно активизируется сценичность действия, прямая изобразительность описываемых обстоятельств. Возникает эффект «проговаривания-рисования» действующими лицами разноплановых ракурсов или эпизодов события-темы по некоему холсту возникающей картины.
И лишь в этой общей картине перед нами начинают проступать портрет странного героя и композиция происходившего/произошедшего/происходяще
Да, «логика» (то, на что обращает наше внимание Л.Лосев) захватывает и затягивает в этом стихотворении. Но важно и другое: текст настоятельно требует перечтения – с отстранением от уловленной, но малопонятной внешности, и погружением в существо не вполне приметных, но более существенных деталей и связей.
И не только «логических». Всмотримся (пока даже не вслушаемся, а именно всмотримся) в часто повторяющиеся здесь слова и звукосочетания.
Окажется, что слово «правда» (с однокоренными вариантами) встречается в стихотворении 24 раза. Само по себе это можно было бы интерпретировать и с точки зрения «логики», если бы не следующие факты.
Звукосочетание «пр…» буквально пронизывает (вернее – прострачивает) словесную ткань этого стихотворения: одних только слов, начинающихся с пра-, про-, при-, пре- здесь более сотни. Кроме того есть еще и слова, в которых эти слоги стоят после приставок, или звукосочетание «пр…» раздвигается гласной – «накрапывает», «аппарат», «парабеллум», «потрошить» и т.д.
Вот как это выглядит:
«…И кажется порой, что нужно только
переплести мотивы, отношенья,
среду, проблемы – и произойдет
событие; допустим, преступленье.
Ан нет. За окнами – обычный день,
накрапывает дождь, бегут машины,
и телефонный аппарат (клубок
катодов, спаек, клемм, сопротивлений)
безмолвствует. Событие, увы,
не происходит. Впрочем, слава Богу…»
Но если посмотреть шире и вслушаться в многочисленные «ср…», «вор», «тор…» и т.п., то в звучании этого стихотворения отчетливо и повсеместно проявится лейтмотив «каркающих» слогов.
Вот лишь несколько эпизодов дознания:
«…Как протекал наш разговор? Извольте.
Как только прозвучал звонок, я тотчас
снял трубку. «Добрый вечер, это я.
Мне нужно перед вами извиниться.
Так получилось, что прийти сегодня
я не сумею». Правда? Очень жаль.
Быть может, в среду? …………..…»
«…Так, знаете, в больницах красят белым
и потолки, и стены, и кровати.
Ну, вот представьте комнату мою,
засыпанную снегом. Правда, странно?
А вместе с тем, не кажется ли вам,
что мебель только выиграла б от
такой метаморфозы? .......................»
«…Возможно, вы и правы. Вам видней.
Но если люди что-то говорят,
то не затем, чтоб им не доверяли.
По мне, уже само движенье губ
существенней, чем правда и неправда:
в движенье губ гораздо больше жизни,
чем в том, что эти губы произносят…»
Особенно выразительны «вороньи» слоги в ответах сына капитана (одни перевертыши «зор про» – «про зор» чего стоят!):
«В тот вечер батя отвалил в театр,
а я остался дома вместе с бабкой.
Ага, мы с ней смотрели телевизор.
Уроки? Так ведь то ж была суббота!
Да, значит, телевизор. Про чего?
Сейчас уже не помню. Не про Зорге?
Ага, про Зорге! Только до конца
я не смотрел – я видел это раньше…»
в самом конце монолога мальчика слышится уже явное звукоподражание исступленному карканью вороненка:
« …………………………. Я сразу,
я сразу положил его на место
и лег в кровать! Не говорите бате!
Не то убьет! Ведь я же не попал!
Я промахнулся! Правда? Правда? Правда?!»
В чем смысл всех этих отнюдь не напевных звуков?
Мы искали «вишенку красоты», а нашли нечто противное – каркающее и безобразное в звуках человеческого голоса. Нечто столь удаленное от прилизанной внешности идеала, что впору прислушаться к нескольким спасительно шелестящим строчкам, развеянным в пространстве этого стихотворения:
…сомнение в своем существованье...
…какое-то бессмысленное сходство...
…А это было чистое молчанье…
.
